Когда я думаю об этом, то представляю себе следующую картину (благо, в гостиной практически ничего с тех пор не изменилось): вот стоит наш старый круглый стол, и мама хлопочет надо мною. Тут же сгрудились её подружки, ахая, охая и отпуская разные замечания. Мужчины держатся чуть поодаль – им как-то не солидно разделять дамские восторги. К тому, на кухне уже не только «нолито», но и выпито. Такова мизансцена. Главный герой, обнажённый и беззащитный, что-то жалко попискивает. И в этот момент на авансцену вступает другое действующее лицо.
Нестор Николаевич подходит к столу и, мельком взглянув на голенького меня через головы женщин, произносит свою сакраментальную фразу:
«Подагры нет».
После чего спокойно возвращается к другим мужчинам.
Воображаю, как отреагировали женщины: кто-то улыбнулся абсурдной шутке, жена Нестора, Анжела Николаевна, художница, вероятно, нахмурилась, решив, что Нестор перебрал, кто-то вообще не обратил на его реплику никакого внимания, увлечённо разглядывая смешно таращившегося и беспомощно барахтавшегося младенца. Готов поспорить: никто ничего не понял. А между тем Нестор и впрямь пошутил, но пошутил очень умно, очень тонко и очень зло. Будь я на месте моего папы, вытолкал бы его за дверь. Но настоящее остроумие никогда не выдаёт себя сразу, оно никогда не торопится. Подлинный шутник не нуждается в смехе публики, не ждёт сиюминутного успеха, похвалы, нет, он закладывает свою шутку, как террорист бомбу, и ставит часовой механизм – на день, на месяц, на год. На десятилетия. Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так… И вдруг: ба-ба-ба-бах! Это шутка нашла наконец своёго героя, другого остроумца, способного оценить, почувствовать, просмаковать её, как смакуют драгоценное вино многолетней выдержки. Ну что же вы! Ну что вы делаете!..
Увлекшись рассказом, я не заметил, как Алевтина Игнатьевна легла на бок, подперев правой рукой свою кудрявую голову, а левую, проведя ею по моей груди, сунула под одеяло. Некоторое время она проделывала там кое-что, а теперь вдруг откинула одеяло в сторону, грациозно, щекоча и дразня меня своими кудряшками, скользнула вниз, к моему животу, и там уже всерьез принялась за дело.
Поначалу я мог только слабо стонать, но вот моё терпение лопнуло: осторожно высвободившись, я сел на постели, схватил поднявшуюся было на колени Алевтину Игнатьевну и рывком опрокинул навзничь, после чего мы на какое-то время сделались единым целым.
Вы меня простите, но я вот терпеть не могу все эти разговорчики насчёт «двух половинок» – они всегда задевали моё чувство собственного достоинства. «Я целое, а не часть!» – кричал я своим женщинам (разумеется, мысленно). И вот ведь какая штука: ни с кем никогда не соединялся так абсолютно и так естественно, как с Алевтиной Игнатьевной. Другие бывало будоражили мой ум, на время – о, весьма недолгое! – распаляли чувства, но ни с одной, как бы ни вжимался в неё, не был я не то что слит во-едино, но даже по-настоящему близок.
Об этом, если вообще о чём-то конкретном думал я в то время, как мы с Алевтиной Игнатьевной двигались во всё возрастающем темпе. А потом солн-це на миг проникло в комнату через задёрнутые шторы и ослепительно взорвалось…
– Так на чём бишь мы остановились?
Это я сказал минут через пятнадцать, после того как понемногу пришёл в себя. Ответа не было – Алевтина Игнатьевна лежала с закрытыми глазами, и лишь по игравшей на губах легчайшей улыбке можно было догадаться, что она не спит. Сейчас она совершенно не нуждалась в моей болтовне, но теперь в ней нуждался я сам. Мне требовалось выговориться.
– Ах да! Подагра. Выходит, Нестор Николаевич тонко пошутил, да так, что никто ничего не понял. Вернее сказать, никто не понял тогда. Но прошло лет двадцать пять, и однажды мама, вспоминая известные мне обстоятельства моего рождения и младенчества, повторила слова, когда-то сказанные этим странным человеком, давно к тому времени умершим. «Подагры нет!» И вдруг я понял!
Последнее слово я произнёс нарочито громко, значительно и – замолк. Алевтина Игнатьевна открыла глаза, взгляд её постепенно стал осмысленным и наконец сфокусировался на мне.
– О да, я всё прекрасно понял. Я оценил его шутку.
– И в чём же она заключается?
– Дело в том, свет очей моих, неудобозримая глубина души моей, любезнейшая кошечка Алевтина Игнатьевна… Дело, видите ли, в том, что… Вы знаете, кстати, что такое подагра?
– Ну, это какой-то артрит или артроз, какое-то отложение чего-то там, в общем, – неуверенно ответила кошечка.
– Да нет. То есть да. То есть я, признаться, в этом не разбираюсь. Можно глянуть в Википедии. Но тут дело в другом. Вы знаете, что это такое?
– Ах, Максим Игоревич, ну почему вы так иногда любите тянуть до последнего! Говорите же скорее!
– Терпение, Алевтина Игнатьевна, терпение. – Подойдя к кульминации рассказа, я чувствовал себя карточным игроком, собирающимся выложить на стол козырного туза. – Известно, что подагрой страдали Цезарь и Наполеон. Кто-то ещё из великих. Понимаете?
– Да что же?
– А то, что подагру когда-то так и называли: болезнь гениев. То есть, не обнаружив подагры, которой, полагаю, он всё равно не сумел бы определить у меня, Нестор Николаевич, этот знаток английского юмора, в присутствии моих родителей во всеуслышание объявил, что я – не гений!
Алевтина Игнатьевна ненадолго задумалась, мило нахмурившись, и покачала головой:
– Не знаю, не знаю. По-моему, это какая-то не очень умная шутка. И потом, вполне возможно, что ваш Нестор действительно был пьян и сказал первую же глупость, пришедшую ему в голову. Сказано это было совсем не к месту, потому и запомнилось. Думаю, дело не в нём, а в вас.
– Как это – во мне?
– Ну да, в вас. Вы ведь так хорошо знаете историю, прекрасно помните, чем болели Наполеон и Цезарь, читали про эту «болезнь гениев». И потому-то увидели смысл там, где его, возможно, изначально и не было.
Алевтина Игнатьевна обняла меня. Прошло ещё некоторое время.
– А знаете что, – вдруг поднялся я и навис над Алевтиной Игнатьевной.
– Знаете что, – повторил я, когда мы сладко поцеловались.
– Знаете… – прошептал я ей в ухо, перевернув её, подложив подушку и покончив со всеми остальными приготовлениями. – Что-то… у меня… в последнее… время… частенько… ноют… суставы!
Ответить мне на шутку она уже не могла.
Ирина Крицкая. Голландские розы
Ястояла на парковке у «Ашана» и ругалась по телефону. Ругалась с мужем, потому что устала. Три часа своёй жизни я прожгла в магазинах, выбирала подарки его маме, сестре, тёте, бабушке… В честь 8 Марта весь этот шабаш собирался на даче, а я, к несчастью, в Женский день осталась без машины.
– Жду уже полчаса, – возмущалась я. – Кому вообще всё это надо? Зачем я каждый год терплю всё это лицемерие?
– Крошка, прости, – ответил муж, – я еду в аэропорт…
– Ах да! – вспомнила я. – В аэропорт…
Его сестра со своим мужем возвращались из отпуска, он обещал их встретить.
– …ты едешь с папой. Папа тебя заберёт. Я ещё утром сказал, ты помнишь?
Я ничего не помню, наверно, у меня весенний авитаминоз. Или, скорее, переутомление. Всю зиму я опять просидела в подвале, опять работала над новой книжкой, и снова с интригующим названием – «Дневник невестки», мама дорогая.
Понятно, что в этом опусе я перемыла кости всей мужниной родне, и видимо, от этого меня настигла сезонная депрессия. Мне захотелось убежать от всех этих людей куда-нибудь подальше, в экзотические страны, но надо было ехать к мамочке на дачу.
Обвешанная пакетами, я вся поискрутилась на каблуках, то на одном, то на другом, и не сразу заметила, что рядом остановилась машина. Чёрный сверкающий седан лениво перекатился через лежачего полицейского, опустилось стекло, и я услышала знакомый голос:
– Здравствуй, моя прелесть…
Тёмные кудри, френч и очки. Это был наш любезный папочка, то есть мой свёкор, на своёй новой тачке.
Эту машину я ещё не видела, слава богу, мы не часто встречаемся, поэтому я плюхнулась на переднее сиденье и сразу начала обследовать салон.
– О, мама мия! Какая кожа! Какие кнопочки! И сенсор есть! Вы дорвались, да? Поздравляю! Сбываются все ваши детские мечты…
Папочка улыбнулся и нажал на кнопку, которая запускает массаж в пассажирском сиденье.
– О господи! – Я даже вздрогнула.
И пошутила:
– Как жаль! Что мы не встретились с тобою раньше!
Он улыбнулся так загадочно и пообещал:
– А что на трассе будет…
Мы поползли из города, всего одна развязка – и свобода. Я дёргала коленками от нетерпения, вонючие пробки меня достали, но наш любезный папочка, как всегда, был спокоен, по рядам не метался, в гущу не лез, ждал Кольца, за которым поток разойдётся, и по своёй привычке напевал под нос гусарские романсы.
Его подрезала одна нахалка в хетчбэке с битым бампером. Он пропустил, и девушка моргнула, а потом ещё махнула ручкой и улыбнулась в зеркало. На Кольце она ушла направо, а папочка свернул налево. «Вот и всё», – он сказал, но это не имело отношения к девушке и пробке. По уставшим глазам я поняла, что «вот и всё» имеет отношение к каким-то личным соображениям, которые были мне неизвестны. Я понятия не имею, о чём думают серьёзные мужчины, когда возвращаются с работы домой.
